Читати книгу - "Блеск и нищета куртизанок, Бальзак"

- Боже мой! - сказала она. - Как вы потешны!.. Наденьте хотя бы черный галстук вместо белого; ведь ваши бакенбарды от него кажутся еще жестче; притом, это в стиле Империи, слишком по-стариковски, вы похожи на советника прежней судебной палаты! Снимите алмазные запонки, ведь они по сто тысяч франков каждая; ведь если эта обезьяна прельстится ими, у вас недостанет духа ей отказать, а чем их дарить девке, лучше сделать мне серьги.

Бедный банкир, сраженный справедливостью замечаний жены, угрюмо повиновался.

- Потешни! Потешни!.. Я никогта не говориль потешни, когта фи одевалься зо всех сил тля каспатин те Растиньяк.

- Надеюсь, вы никогда не находили меня потешной? Ну-ка, повернитесь!.. Застегните фрак наглухо, кроме двух верхних пуговиц, как это делает герцог де Монфриньез. Словом, старайтесь казаться моложе.

- Сударь, - сказал Жорж, - вот и мадемуазель Эжени.

- До сфидань, сутаринь, - вскричал барон. Он проводил жену далее границы, разделявшей их личные покои: он хотел быть уверенным, что она не подслушает разговора.

Воротившись, он с иронической почтительностью взял Европу за руку и провел в свою комнату:

- Ну, крошка мой, ви одшень сшастлив, потому услюжайт сами красиф женшин мира… Ваш зостоянь сделан, только надо говорить в мой польз, держать мой интерес.

- Вот чего я не сделаю и за десять тысяч франков! - вскричала Европа. - Поймите, господин барон, я прежде всего честная девушка…

- Та! Я желай карашо оплатить твой честность. Как говорят в коммерс, это редки слючай.

- Но это еще не все, - сказала Европа. - Если мосье придется мадам не по вкусу, что вполне возможно, она разгневается и меня выгонят… А место дает мне тысячу франков в год.

- Даю капиталь тисяча франк и еще тфацать тисяча. Полючай капиталь и ничефо не теряй.

- Коли на то пошло, папаша, - сказала Европа, - это порядком меняет дело. Где деньги?

- Фот, - отвечал барон, вынимая один за другим банковые билеты.

Он примечал каждую искру, загоравшуюся в глазах Европы при виде каждого билета и выдававшую ее алчность, о которой он догадывался.

- Вы оплачиваете место, но честность, совесть?.. - воскликнула Европа, подняв свою лукавую мордочку и кидая на барона взгляд seria-buffa.[74]

- Софесть стоит дешевле места; но прибавим пьят тисяча франк, - сказал барон, вынимая пять тысячефранковых билетов.

- Нет, двадцать тысяч за совесть и пять тысяч за место, если я его потеряю…

- Зогласен… - сказал он, прибавляя еще пять билетов. - Но чтоби заработать билет, надо меня прятать в комнат твой каспаша, ночью, когта он будет атин…

- Если вы мне обещаете никогда не проговориться о том, кто вас туда привел, я согласна! Но предупреждаю: мадам необычайно сильна и любит господина де Рюбампре как сумасшедшая; и дай вы ей миллион банковыми билетами, она ему не изменит… Глупо, но такой уж у нее характер; когда она любит, она неприступнее самой порядочной женщины, вот как! Если она едет кататься вместе с мосье, редко случается, чтобы мосье возвращался обратно; нынче они выехали вместе, стало быть, я могу вас спрятать в своей комнате. Если мадам вернется одна, я приду за вами; вы обождете в гостиной; дверь в спальню я не закрою, а дальше… Черт возьми! Дальше дело ваше… Будьте готовы!

- Оттам тебе тфацать тисяча франк в гостини… из рука в рука!

- А-а! - сказала Европа. - Так-то вы мне доверяете? Маловато…

- Твой будет иметь много слючай виудить у меня теньги… Мы будем знакоми…

- Хорошо, будьте на улице Тетбу в полночь; но в таком случае захватите с собой тридцать тысяч франков. Честность горничной оплачивается, как фиакр, гораздо дороже после полуночи.

- Для осторожность даю тебе чек на банк…

- Нет, нет, - сказала Европа, - только билетиками, или ничего не выйдет…

В час ночи барон Нусинген, спрятанный в мансарде, где спала Европа, терзался всеми тревогами счастливого любовника. Он жил полной жизнью, ему казалось, что кровь его кипела в жилах, а голова было готова лопнуть, как перегретый паровой котел.

«Я наслаждался душевно больше, чем на сто тысяч экю», - говорил он дю Тийе, посвящая его в эту историю. Он прислушивался к малейшим уличным шумам и в два часа ночи услышал, как со стороны бульвара подъезжает карета его любимой. Когда ворота заскрипели на своих петлях, сердце у него стало биться так бурно, что зашевелился шелк жилета: значит, он снова увидит божественное, страстное лицо Эстер!.. В сердце отдался стук откинутой подножки и захлопнутой дверцы. Ожидание блаженной минуты волновало его больше, чем если бы дело шло о потере состояния.

- Ах! - вскричал он. - Фот шизнь! Даже чересчур шизнь! Я не в зостоянь ничефо решительно.

- Мадам одна, спускайтесь вниз, - сказала Европа, показываясь в дверях. - Главное, не шумите, жирный слон!

- Жирни злон! - повторил он, смеясь и ступая словно по раскаленным железным брусьям.

Европа шла впереди с подсвечником в руках.

- Терши, считай, - сказал барон, передавая Европе банковые билеты, как только они вошли в гостиную.

Европа с самым серьезным видом взяла тридцать билетов и вышла, заперев за собой дверь. Нусинген прошел прямо в спальню, где находилась прекрасная англичанка.

- Это ты, Люсьен? - спросила она.

- Нет, прекрасни крошка!.. - вскричал Нусинген и не окончил.

Он остолбенел, увидев женщину, являвшую собою полную противоположность Эстер: белокурую, а он томился по чернокудрой, хрупкую, а он боготворил сильную! Прохладную ночь Британии вместо палящего солнца Аравии.

- Послушайте-ка! Откуда вы взялись? Кто вы? Что вам надо? - крикнула англичанка, напрасно обрывая звонок, не издававший ни единого звука.

- Я замоталь зфонок, но не бойтесь… Я ушель… - сказал он. - Плакаль мои дрицать тисяча франк! - Фи дейстфительно люпофниц каспатин Люсьен те Рюбампре?

- Слегка, мой племянничек, - сказала англичанка, отлично говорившая по-французски. - Но кто фи такая? - сказала она, подражая выговору Нусингена.

- Челофек, котори попалься!.. - отвечал он жалобно.

- Разве полючать красифи женшин это есть попалься? - спросила она, забавляясь.

- Позфольте мне посилать вам зафтра драгоценни украшений на память про барон Нюсеншан.

- Не знай! - сказала она, хохоча как сумасшедшая. - Но драгоценность будет любезно принята, мой толстяк, нарушитель семейного покоя.

- Фи меня будет помнить! До сфитань, сутаринь. Ви лакоми кусок, но я только бедни банкир, которому больше шестесят лет, и ви заставляль меня почуфстфовать, как сильна женшин, которую я люплю, потому ваш сферхчелофечни красота не мог затмевать ее…

- Слюшай, одшень миль, что фи это мне говориль, - отвечала англичанка.

- Не так миль, как та, котори мне это внушаль…