Читати книгу - "Жизня"

А ночью, уже после отбоя, к дауну пришла его мама. Оказывается, что у дурачков тоже есть мамы, и что она любит своего сына, а он ее. Она пришла проведать его после операции. Он положил свою голову ей на колени и заскулил, как собачонка, а она гладила его. И мне стало стыдно, так неимоверно стыдно за вчерашний день, что хотелось вскочить с постели и бить ногами мальчика из хорошей семьи, а перед мамой дауна — извиниться. Нет, не перед ним — он бы все равно ничего не понял, а именно перед ней. Почему она пришла так поздно? Работает допоздна или живет далеко, но ведь все равно пришла. Папы, судя по всему, нет — тогда они пришли бы вдвоем, ведь поздно уже и сын после операции, — ну или ему не нужен такой ребенок (некоторым папам и нормальные дети не всегда нужны). А она пришла, одна и поздно, а ее малыш скулит у нее на коленях, и он никогда не станет нормальным, и она это знает, но все равно любит — это было видно. Поэтому я хотел встать и извиниться именно перед ней. Но я не встал, и не извинился, и не стал бить другого мальчика — было уже поздно, делать что-то надо было вчера, — я просто тихо лежал, боясь пошевелиться весь час этого молчаливого свидания.

А на следующий день мне стало легче — боль уходила. Я начал пить теплый бульон, было больно глотать и говорить. К мальчику из хорошей семьи тоже пришла мама, и я снова стал свидетелем свидания. Но этот парень мне уже не нравился — это чувство распространялось и на его маму, и на его папу, который тоже, кстати, не появился, но чувствовалось, что он где-то есть.

И я снова промолчал, но тут говорить что-либо было уж совсем бесполезно.

А еще на следующий день мы запускали бумажные самолетики. Это сейчас я уточняю, что «бумажные», потому что теперь уже появились тысячи красивых пластиковых моделей и игрушечных, но летающих самолетов, а раньше были только одни — просто самолетики из бумаги. Мы их наделали, разорвав общую тетрадь из девяноста шести листов на отдельные листочки, — получилась почти сотня белых в тонкую клеточку самолетиков. Мы их делали весь тихий час, а потом, после полдника, запускали с балкона. Это было очень красиво, очень: часть из них еще летела, часть уже приземлилась, а мы все запускали и запускали…

Мы — это я со своим другом и еще двое пацанов с нашего отделения. Для пущей лирики я мог бы сказать, что с нами был и даун, и мальчик из хорошей семьи, но их с нами не было — с дурачком никто не хотел возиться, а хороший мальчик на поверку оказался не очень хорошим и по остальным пунктам, не считая форточку, про которую никто, кроме меня, не знал. А у пацанов с этим строго: если ты говнюк, от тебя быстро отворачиваются.

Для меня это, последнее в моей жизни, пребывание в детской больничке — довольно четкий этап, этап, на котором закончилось мое детство. Взросление в жизни человека — уход из детства, начало зрелости, старости, да и другие, более мелкие, вешки — происходит не по календарю, но и не плавно, а такими вот ступеньками: что-то в человеке накапливается, вызревает, а потом что-то случается — и человек перековывается. День-два, неделя, раз — и проскочил какую-то отметку, раз  — и что-то щелкнуло, и ты уже на следующей ступеньке, и ты уже стал немного другим, потом снова год-два-три внутренней, не зависящей напрямую от тебя, подготовки — и снова щелчок, и снова новая ступенька…

После этой больнички я стал чуть взрослее, немного другим, практически попрощался с детством. Не знаю, что повлияло сильнее — то ли болевой шок, то ли совесть (потому что вовремя не заступился за того мальчика), то ли эта сотня белых бумажных самолетиков. Не знаю, но что-то внутри меня щелкнуло.

Что именно щелкнуло — это уже не важно. Важно другое — что с тех пор я ни разу не промолчал, когда кто-то кого-то пытался унизить, и я уже точно знаю, что никогда не промолчу и впредь.

Школа

 На выпускном в детском саду мне не дали портфеля, с которым потом надо будет ходить в школу. Всем на линейке раздали по портфелю, а мне — нет. Моя мама была воспитательницей, она отвела меня в сторону и сказала, что мне потом дадут портфель, и не такой, как у всех, а лучше. И мне его потом действительно дали. Вроде бы он был синий, а у всех остальных — коричневые. И мой был как бы красивее и с лямками — настоящий ранец, а у остальных — просто коричневые с ручкой, так себе портфели. И я вроде бы должен был радоваться, но я не радовался. Мой портфель мне мама вручила на следующий день после выпускного, одна, в спальне детсадовской группы, — но я не радовался. Мне не нужен был особый портфель, мне хотелось получить обычный, как у всех, но зато вместе со всеми, а не один на один, во время тихого часа, как бы исподтишка.

А вот в школу я идти хотел. Хотя почти все дети не хотели, и это было даже круто — на вопрос взрослых, мол, хочешь ли идти в школу, отвечать: «Нет». Это считалось нормальным, взрослые за это не ругали, а хлопали по плечу и говорили, что, ничего, тебе со временем понравится. А я отвечал, что: «Да, хочу в школу». И меня не хлопали по плечу, и сказать им было нечего.

Я всю жизнь хотел быть как все, но у меня это не получалось. Всю жизнь я был один и как-то сбоку.

Я давал первый звонок. Но я этого не ожидал, меня не предупреждали, а ведь взрослые наверняка знали заранее. Хотя сейчас я понимаю, что других кандидатур не было и быть не могло: я был самым умным мальчиком в группе, моя мама — воспитательница в нашем детсаде, и у меня ранец какой-то особенный — кажется, синий. Меня вела за руку какая-то десятиклассница, вероятно отличница, а я звонил. Точнее — пытался. Звонок звонил очень плохо: за звон у него внутри отвечала гаечка на веревочке, а так как я красиво держал звонок за ручку снизу, колокольной частью вверх, то гаечка где-то пряталась внутри, за что-то цеплялась и звонить нормально отказывалась. Мы шли с отличницей по кругу, я был малеха ошарашен, так как притомился, как и все первоклашки, стоять на солнцепечной линейке, пытался звонить в не звенящий звонок и довольно глупо улыбался. В конце концов, я начал трясти его сильнее, гаечка извлекла несколько печальных жестяных перезвонов — и мы дошли до высокой лестницы. Затем в колонки громко включили какой-то школьный вальс — и все начали подниматься вверх, в страну тяжелых знаний.

В школу ходить мне нравилось, но недолго. Учиться я любил, а вот в школу ходить, оказывается, не очень. Меня разрушала советская система образования, эта рутина, зубрешка, тягучие и вязкие, как смола, уроки. Я любил физкультуру, труды и перемены — там была хоть какая-то свобода. Математику не скажу, что любил. Как по мне, это несколько ненормально — любить математику, это как с детства мечтать работать кассиром. Просто она мне легко давалась, и я решал все контрольные за пол-урока. Русский язык был крайне скучный предмет, а вот литературу, как и историю, я просто обожал — там было очень интересно и тоже немного посвободнее, чем на других уроках. Учителя по русскому и литературе всегда зачитывали мои сочинения