Читати книгу - "«…Моє дружнєє посланіє». Вибрані твори"

святого, всего прекрасного в мире в одном человеке. Зато какое горькое, какое мучительное состояние души предшествует этой святой радости, – это ожидание. Несмотря на то, что Карл Павлович уверял меня в успехе, я так страдал, как страдает преступник перед смертной казнью, нет, больше. Я не знал, умру ли я или остануся в живых, а это, по-моему, тягостнее. Приговор ещё не был произнесен, и в ожидании этого страшного приговора зашли мы с Михайловым к Дели сыграть партию в бильярд, но у меня дрожали руки, и я не мог сделать ни одного шара, а он, как ни в чем не бывало, так и режет. А ведь он тоже был под судом – его программа стояла рядом с моею. Меня бесило такое равнодушие, я бросил кий и ушёл к себе на квартиру. В коридоре встретила меня смеющаяся, счастливая соседка.

– Что? спросила она меня.

– Ничего, ответил я.

– Как ничего? А я убрала вашу комнату, как для светлого праздника, а вы идёте такой скучный.

И она тоже хотела сделать скучную мину но никак не могла. Я поблагодарил её за внимание и просил в комнату. Она так детски-непритворно [стала] утешать меня, что я не утерпел, расхохотался.

– Ничего ещё не известно, экзамен ещё не кончился, – сказал я.

– Так зачем же вы меня обманули, бессовестный! Если б я знала, не убирала б и комнату.

И она надула розовенькие губки.

– У Михайлова, – продолжала она, – небось я не убрала. Пускай себе со своим мичманом валяются, как медведи в берлоге; мне какое дело.

Я поблагодарил её за предпочтение и спросил её, будет ли она рада, если Михайлов медаль получит, а я нет.

– Я ему руки переломаю, глаза выцарапаю, я его убью до смерти!

– А если я?

– Я тогда сама умру от радости.

– За что же мне такое предпочтение? – спросил я её. За что?… За то… за то… что вы меня обещалися зимою грамоте учить…

– И сдержу слово, – сказал я.

– Идите же в Академию, – сказала она, – и узнайте, что там делается, а я вас подожду в коридоре.

– Зачем же не здесь? – спросил я.

– А если придёт мичман, что я тогда буду делать?

– Правда, – подумал я и, не говоря ни слова, вышел в коридор. Она замкнула дверь и ключ спрятала в карман.

– Я не хочу чтобы они без вас вошли в вашу комнату и что-нибудь испортили.

– С чего она взяла, что они у меня что-нибудь испортят, – подумал я, – так просто, детский каприз.

– До свидания! – сказал я, спускаясь по лестнице. Пожелайте мне счастья.

– От всей души! – сказала она восторженно и скрылась. Я вышел на улицу. Я боялся войти в Академию. Академические ворота мне показалися разинутою пастью какого-то страшного чудовища. Побродивши до поту на улице, я перекрестился и пробежал в страшные ворота. Во втором этаже, в коридоре, как тени у Харонова перевоза, блуждали мои нетерпеливые товарищи. В толпу их и я вмешался. Профессора уже прошли из циркля в конференц-залу. Ужасная минута близилась. Андрей Иванович (инспектор) вышел из круглой залы, я ему первый попался навстречу, и он, проходя мимо меня, шепнул мне: – Поздравляю. – Я в жизнь свою не слыхал и не услышу такого сладкого, такого гармонического звука. Я стремглав бросился домой и в восторге расцеловал мою соседку. Хорошо ещё, что никто не видел, потому что это было на лестнице. Хотя я здесь ничего предосудительного не вижу, но всё-таки слава Богу, что никто не видел.

Так или почти так совершился этот душу потрясающий экзамен. И всё то, что я вам написал теперь, это только тёмный силуэт с живой природы, слабая тень настоящего происшествия. Его ничем нельзя выразить: ни пером, ни кистью, ни даже живыми словами.

Михайлову экзамен не удался. Боже сохрани, если бы со мной случилось подобное несчастье, я бы с ума сошел, а он, как ни в чем не бывало, зашел на квартиру, надел тёплое пальто и уехал к своему мичману в Кронштадт. Я не знаю, что у него за симпатия к этому мичману. Я в нём совершенно ничего не нахожу привлекающего, а он от него без души. Сначала, правда, он и мне понравился, но это ненадолго. А бедный мой учитель Демский! – вот истинно симпатический человек. Он, бедный, болен, и неизлечимо болен: чахотка в последнем периоде. Он ещё ходит, но едва-едва ходит. На днях зашёл поздравить меня с медалью, и мы с ним провели вечер в самой сладкой дружеской беседе. Он мне предсказывал моё будущее с таким убеждением, так натурально живо, что я невольно ему верил. И бедный Демский, он и не подозревает своей болезни. Он так искренно увлекается своим будущим, как может увлекаться только полный здоровья юноша. Счастливец, если можно назвать мечту счастьем! Он говорит, что главное и самое трудное уже уничтожено, т. е. нищета, что он не обязан уже просиживать ночи над перепиской лекций за какой-нибудь рубль, что он теперь совершенно независим от нищеты, может предаться своей любимой науке, что он, если не превзойдет своего идола Лелевеля{162} в отечественной истории, то по крайней мере сравняется с ним, что будущая его диссертация откроет ему все средства осуществить свои блестящие надежды. А между тем бедняк кашляет кровью и старается это скрыть от меня. И, Боже мой, чего бы я не отдал за осуществление его пламенных желаний! Но, увы, совершенно никакой надежды, – едва ли проживёт он и до вскрытия Невы. В минуту самых сердечных излияний Демского с шумом отворилася дверь, и вошёл удалой мичман.

– Что, Мишка у себя? спросил он, [не снимая] шапки.

– Он вчера ещё уехал к вам, – отвечал я.

– Значит, мы с ним разъехались. Пусть его прогуляется. А между прочим, я у вас ночую.

И он вошел в комнату Михайлова. Я ему подал свечу. Что мне было делать? Я Демскому предложил постель Михайлова в совершенной надежде, что у нас её никто не завоюет. Демский заметил мое невыгодное положение, улыбнулся, взял шапку и протянул мне руку.

Я тоже молча взял шапку и вышел с ним на улицу, предоставив мичмана самому себе. Проводивши Демского до его квартиры, я весьма неохотно возвратился назад, и что же застаю дома? Соседка моя не знала, что меня дома нет, и забежала в мою комнату, а удалой полураздетый мичман схватил её и хотел было дверь на ключ запереть, но в это время я подошел к двери и помешал ему. Соседка