Читати книгу - "Тарас Шевченко та його доба. Том 2"

В пересказе мемуарной литературы эта ближайшая практическая функция документа оказалась необъяснённой. Рассказ о поездке Мозалевского в Киев в «Записках Неизвестного» уже занят непосредственно объяснением не первоначальной цели (раздать «Катехизис» солдатам), а того особого поворота, который получился в действительности – раздача «Катехизиса» народу просто как революционной прокламации. Конечно, и такую роль могла сыграть эта замечательная прокламация русского революционного движения, но задумана и подготовлена она была прежде всего как практический и крайне необходимый документ восстания: снять только что принесенную присягу царю, тормозящую восстание, и заменить её присягой революции и лозунгу республики, выходя с ним на восстание.

Аналогичное сопоставление показаний, данных на следствии, и последующее освещение вопроса в мемуарной литературе позволяет некоторые уточнения и в эпизоде с Даниилом Кейзером, священником Черниговского полка, который прочёл перед восставшими черниговцами революционный «Катехизис». Как известно, Муравьёв, желая хоть несколько ослабить вину священника во время следствия, подчёркивал в своих показаниях, что дал ему за выполнение приказания 200 руб., т. е. снял вопрос идейного характера и заменил его узкоматериальной причиной. Между тем священник Кейзер соглашался на предложение Муравьёва из идейных соображений (в «Записках Неизвестного»: «Готов умереть с вами для общей пользы»), но в то же время, ссылаясь на семью, – жену детей, проявлял колебания. «Если ваше предприятие не удастся, то что будет с ними? Бедность, нищета и даже позор ожидают мою жену и моих сирот». Тогда Муравьёв, желая успокоить справедливое опасение священника, дал ему 200 рублей, после чего он согласился». Но столь небольшая сумма не могла же устроить судьбу семьи священника в том случае, если бы она потеряла кормильца.

Опять-таки непосредственные документы следствия, в первую очередь допросы самого Даниила Кейзера и церковников Дмитрия Краскова и Ивана Ахзлестина, вносят ясность в этот вопрос. Сергей Муравьёв встретил согласие со стороны Кейзера прочесть «Катехизис» перед полком, и согласие это, очевидно, было дано вполне сознательно. Но далее Муравьёв потребовал, чтобы Кейзер следовал за восставшим полком. Между тем подъёмных средств у Кейзера не было. Двести рублей, данные ему Муравьёвым, и сыграли роль «подъёмных»: на эти деньги священником сейчас же была куплена «брычка», следовательно, речь вовсе не шла непосредственно о материальной поддержке его семьи. С. Муравьёв, по показанию Кейзера, дал ему 200 руб. чтобы он мог «сколько ни есть справиться с семейством и следовать в поход», – отсюда немедленная покупка Кейзером у васильковского экспедитора дорожной брички за 70 руб., т. е. трата более нежели трети всей суммы. Следовательно, этот поступок Муравьёва, как и действия Кейзера, был понятен, целенаправлен и в данной обстановке имел вполне практическое значение. Таким образом, нельзя давать веры показанию Сергея Муравьёва, что после того, как Черниговский полк выстроился на площади в Василькове, – «священник, коему, дабы склонить на сие, дал 200 руб., отслужил молебен, прочёл катехизис, мною сочинённый». Как видим, это показание нельзя принять точным, – деньги имели иное назначение и вовсе не были «покупкой» согласия священника.

Имя священника Даниила Кейзера (впервые в литературе упомянутое П. Е. Щёголевым и прокомментированное в его работе о революционном «Катехизисе») по праву занимает своё место в истории декабристского движения.

С. Муравьёв показывает, что «Катехизис» будто бы остался непонятен солдатам, и он вынужден был для поднятия их духа опять прибегнуть к имени цесаревича Константина, даже отмечает на следствии якобы отрицательное впечатление, которое произвело на солдат чтение революционного «Катехизиса» на площади в Василькове. Однако это свидетельство, несомненно, опровергается его собственными поступками: почему же он посылает из того же Василькова прапорщика Мозалевского в Киев для раздачи солдатам киевского гарнизона катехизиса? Очевидно, он не сделал бы этого, если бы в действительности заметил отрицательное воздействие этого документа.

Важно учесть, что «Катехизис» многократно разъяснялся и комментировался солдатам. Прапорщик Апостол-Кегич свидетельствует, что «Сухинов, Кузьмин, барон Соловьёв и Щепилло часто читали солдатам «Катехизис», говорили им о вольности…» Что же иное может разуметься под «вольностью», как не освобождение от крепостного права? Без сомнения, это частое чтение есть толкование солдатамреволюционной прокламации».

Олександр Іванович Герцен – продовжувач справи декабристів

О. І. Герцен пішов далі, ніж декабристи. Він вважав, що російська сільська громада – це зародок соціалістичного суспільства.

Виступаючи 27 лютого 1855 р. на міжнародному зібранні в Лондоні, присвяченому роковинам європейських революцій 1848 року, Герцен сказав268:

«Граждане!

Когда Международный совет пригласил меня сказать моё слово в этом собрании, меня сначала взяло раздумье, говорить ли мне во имя небольшого числа русских братьев наших, говорить ли мне среди разгрома войны, в разгаре неистовых страстей, среди святой глубокой грусти, в которую всё погружено ныне. Я сообщил это Совету. Он возобновил своё приглашение, и притом с такой любовью, что мне стало совестно за минуту сомнения, за недостаток веры…

Война свирепствует в ином мире. Гром её умирает у порога этой палаты, в которой изгнанники и выходцы всех стран соединяются с англичанами, свободными от предрассудков своей родины, во имя воспоминания, во имя надежды, во имя страдающих.

Так христиане первых веков собирались на скромные свои трапезы, в спокойствии и ясности духа, между тем как буря, вызванная кесарями и преторианцами, потрясала древние основы Римской империи.

На этом празднестве народной братовщины русскому голосу должно быть место.

В России сверх царя – есть народ; сверх люда казённого, притесняющего – есть люди страждущие, несчастные; кроме России Зимнего дворца – есть Русь крепостная, Русь рудников. Во имя этой-то Руси должен здесь быть услышан русский голос.

Спешу сказать, что я не имею никакого уполномочения от русских выходцев. Они не составляют сомкнутого общества. Полномочие моё говорить во имя России – вся моя жизнь, моя привязанность к русскому народу, моя ненависть к царю.

Да, я имею смелость высказать это, я считаю себя представителем мысли восстания в России – среди вас, я имею право на голос; это говорит мне моё сердце, моё сознание, моя совесть.

Седьмой год издаю я сочинения о России. Сначала европейская публика, озадаченная неистовым поведением властей после 1848 года, слушала мои слова снисходительно. Теперь времена изменились; война возбудила удивительно боевой дух, особенно в некоторых немецких газетах, они дошли до яростной нетерпимости. Мне стали ставить в укор мою любовь к славянам, мою веру в величие их будущности, наконец, самую мою деятельность. Обвинительные статьи два раза переплывали через океан – другие