Читати книгу - "Тарас Шевченко та його доба. Том 2"

Катерино, серце моє,

Лишенько з тобою!

Эти слова у Шевченко вырывались оттого, что он на человека учил смотреть «душою». Сам же Тарас Григорьевич столько насмотрелся в жизни горя человеческого, что у него один лишь стон из души вырывался – стон! И надо сказать, Шевченко в этом отношении не был одиноким. Азербайджанский писатель Мирза Фатали Ахундов в своём плаче «На смерть Пушкина» заявлял: «Кавказ отвечает на песни твои стоном…» Стоном преисполнена лирика грузинского поэта Николоза Бараташвили. Правда, подчас стон этот у некоторых переходил в глухой придушенный крик, а именно – тогда, когда после лютых пыток и преследований царских в империи на некоторое время наступала жуткая тишина. Удачно это передал в своём стихотворении «Гулянка» Амвросий Метлинский:

Ні, крик – то ще не крик, який учуло ухо,

І до якого мир привик.

Отто страшніший крик, як тихо, глухо,

Замовк язик, бо в серці крик…

Но Шевченко не из тех был, кто крик носит в сердце. Наоборот, не таясь, открыто, во весь свой голос, прямо в глаза царю бросал он свой грозный вопрос:

Чия правда, чия кривда,

І чиї ми діти?

Понятно, что такая книжка, которая осмеливалась на первое место поставить горе народное, поставить вопрос о социальной несправедливости, не могла быть не замеченной царизмом. И чёрная стая помещиков с царём во главе, естественно, сейчас же заметила её, но заметила по-своему. «Что такое! – завопила чёрная стая. – Кто-то осмеливается про народные страдания говорить? Не понимаем, не понимаем его, вот и всё!» Такое, по крайней мере, было содержание казённой рецензии на «Кобзарь», рецензии, появившейся в журнале «Сын отечества».

Да и как мог иначе встретить дерзновенную книжку украинского поэта царизм жестокий, если Шевченко думы свои посылал не на небо, как Бенедиктов, а к людям, посылал не бесплодно в облаках разгуливать, а действовать, и действовать именно на Украине, на той Украине, которую ни царь и ни помещики не признавали и признавать не хотели? Во тьме народ держать, держать его в беспросветной тьме – это было главнейшей задачей крепостников, но именно эту задачу да вдруг и разбивал им Шевченко.

В самом деле: что ещё более, ещё сильнее могло общественную мысль тревожить, как не слова:

Чия правда, чия кривда,

І чиї ми діти?

В противоположность всем писателям, которые, примирившись с гнусной действительностью, бежали от реальной жизни, прятались от правды, – Шевченко не только не бежал от жизни, а наоборот, в самую глубину её опускался, и с неправдою никак не мог примириться.

Что же давало Шевченко право именно таким тоном разговаривать с царизмом? В чём сила маленькой книжки, которая называется «Кобзарь»? Чем эту силу можно объяснить?

Да прежде всего тем, что Шевченко, который сам недавно был крепостным и сам хорошо знал, какова на вкус горькая судьба обездоленного люда, не мог отделять поэзию от жизни, а наоборот, брал их в неразрывном взаимодействии. Это взаимодействие охватывал он острым своим глазом поэтическим так метко и безошибочно, как будто перед ним всё время стояло увеличительное стекло, и он в это стекло смотрел…

А тогда ведь многое могло интересовать такого глубокого человека, как Шевченко: восстания в Польше (я беру целое десятилетие до выхода «Кобзаря»); холерные бунты; фальшивая теория «официальной народности», при помощи которой ещё больше во имя «батюшки-царя» душили всё передовое, революционное; философические письма Чаадаева и оглашение автора этих писем сумасшедшим… Народ бежал от плетей, от ненавистных помещиков. Беглецами тогда вся родная земля была переполнена. Достаточно было Шевченко развернуть «Киевские губернские ведомости», чтобы с болью сказать: ад в этом мире! Вот, например, одна выписка из № 2 «Ведомостей» за 12 января 1840 г., т. е. за несколько месяцев до выхода в свет «Кобзаря». В разделе «О бродягах» читаем: «Среди примет такие: Александр Филиппов Соколов… на левой стороне верхней губы и на щеке в нижней губе шрам, 17 лет. Илья Степанов… На левой стороне носа небольшой рубец, на правой стороне между щекой и ухом, а также на левой руке выше локтя шрамы, 40 лет». И такое встречаем в каждом номере «Ведомостей». И везде в них, как документы, следы нечеловеческих пыток: шрам на щеке, рубец на носу, шрам выше локтя… Шевченко спустя некоторое время в своём автобиографическом письме редакции «Народного чтения» говорил, что у него «украинская строгая муза». Да как же она и могла быть не строгой, если в жизни тогда такое делалось? Этим можно объяснить и то, что Шевченко, в отличие от эстетов, рисовавших женщину обязательно эфемерной, ангелоподобной, неземной, портрет обманутой несчастной Катерины своей изобразил простыми, земными, реальными красками. Строгость музы не позволяла Шевченко впасть в печаль, не позволила ему из всего того, что он знал о жизни, сделать неправильный вывод.

Журбою

Не накличу собі долі,

Коли так не маю.

Нехай злидні живуть три дні —

Я їх заховаю,

Заховаю змію люту

Коло свого серця…

Лютой змеёй вокруг сердца Тараса обвилась мысль о том, что миллионы крепостных всё ещё влекут на себе ненавистное иго, наложенное панами! Лютой змеёй вокруг сердца Тараса обвилась ранящая мысль о том, что родные сёстры и братья его бесславно погибают в неволе. Какой-то там шут, какой-то картёжник и развратник имеет право променять родную сестру его на собаку! Или же на цепь её, как зверя, посадить, или убить совсем! Что же делать? Куда девать эти думы свои? В какую сторону направить их – правды поискать? В конце первого стихотворения «Кобзаря» Шевченко сам себе на все эти вопросы отвечает:

А що робить!

Журба не поможе…

В Україну ідіть, діти!

В нашу Україну…

Там найдете щиру правду,

А ще, може, й славу…

Собственно говоря, у Шевченко были и другие – ещё более решительные строки:

Смійся, лютий враже!

Та не дуже, бо все гине…

Но царская цензура эти строки вычеркнула.

Эта решительность, эта смелость, это непрерывное искание правды, путей к освобождению от рабства к свободе сразу же дошли, на крыльях долетели ко всем сердцам прямым и честным, к сердцам, ненавидевшим царскую российскую действительность.

С какой нежностью отозвался в письме своём к Шевченко старый Квитка-Основьяненко! Так только мог старый Державин юного Пушкина на экзамене приветствовать. А Костомаров и Корсун – в Харькове на улице с