Читати книгу - "Том 7"

а о других, далеких, и все-таки о горе. Один из таких рассказов, который глубже других затронул меня, я предлагаю теперь читателям. Тот, кто мне ато расска-зал, был — я умолчу о его «специальности» — парень еще молодой, полный сил и отваги, не лишенный доброго, ис-тинно человеческого чувства, воспитанный по-мещански, кончивший народную школу, учившийся ремеслу, словом, он тоже немало потратил силы и средств, чтобы выкараб-каться наверх, вийти в люди,— ну, а вышел он... Но не об атом речьі

Шестой раз уже сидел он под замком и знал весь аре-стантский обиход, чуть не всю историю каждой камеры: кто в ней сидел, за что, на какой срок был осужден, как обращались с арестантами прежде и как теперь, и т. д. Это была живая тюремная летопись. Надзиратели считали его неугомонным бунтарем и давали ему ато чувствовать беспрестанными дисциплинарными наказаниями. Но он не унимался и вспыхивал, как порох, едва только замечал, что где-нибудь поступают не по правилам, что в чем-ни-будь обижают арестанта. Особенно часто бывали у него стычки с часовым, который ходит под окнами тюрьмы и должен смотреть за тем, чтобы арестанты не выглядывали в окна и не разговаривали друг с другом. Несколько раз солдат грозил ему, что будет стрелять, если он не уйдет от окна, но он преспокойно сидел, не говоря ни слова, и только когда солдат начинал щелкать курком, он соска-кивал с подоконника и кричал:

— Ну, ты! ведь я знаю, что ты не смеешь стрелять!

— А почем вы это знаете? — спросил я раз.

— Как ато почем знаю! Я сам был свидетелем, сам видал!

— Что видали?

— Э, да ато целая история, после которой часовым запретили стрелять! Вот лучше я вам ее раяскажу, пусть там бедный рекрут не беспокоит себя. Ведь и он, бедня-га, что ему прикажут, то и должен исполнять.

И

— Два года тому назад,— начал он,— вот как раз два года кончилось, сидел я тогда в этой дыре под следствием. Двоє нас только было тогда в камере, я и какой-то бари-нок, Журковский по прозванью. Кто он такой был и за что сюда попал, атого я уже не помню. Как-то раз вечером, уже после вечернего обхода, мы уже разделись и спать легли, вдруг слышим шаги тюремщика и громкий скрип ключей в замках. Наконец, отпер. В камеру ворвался сноп желтого света от фонаря, и в атом свете мы увидали какую-то съеженную, полуголую, тощую фигурку. Тюрем-щик толкнул ее вперед и втолкнул в камеру,— она, видимо, не могла попасть туда сама достаточно скоро.

— Вот тут тебе одеяло и простыня! — крикнул тю-ремщик, бросив ати вещи на голову фигурке и прибив ее зтим почти к земле.— Ложись спать, посуду получишь завтра.

Сказав ато, тюремщик запер дверь и ушел. В камере стало темно, как в погребе, и тихо, как в могиле. Только изредка мы слышали, будто кто-то рубит ножами мясо на доске,— ато наш новый товариш; зубами стучал. Осень, видите ли, была уже поздняя, две недели после «всех святих» холод такой, что упаси господи.

— Кто ты такой? — спрашиваю я окоченевшего то-варища, не вставая с постели; согрелся уже было я кое-как, и не хотелось вставать, а в камере было-таки холод-новато, потому что окно должно было стоять открытым — иначе духота.

Товарищ наш молчит, только еще пуще забил тревогу зубами, и сквозь эту дробь слышно стало всхлипыванье. Жаль мне стало парнишку, потому что я уже догадался, что это какой-то совсем еще зеленый «фрейер» 1. Встал я и постлал ему ощупью постель.

— Ну, ну,— говорю,— тише, не плачь! Раздевайся и ложись спать!

— Не... не... мо... гу,— едва пролепетал он.

— Почему?

— Я... я... очень... озяб.

Господи! я к нему, а он весь окоченел, словно кость, ни рукой, ни ногой пошевелить не может. Каким только чудом дошел он до камеры, не понимаю. Встал и баринок мой, сняли мы с парня его лохмотья и раздели его совсем догола, растерли хорошенько, завернули в простиню и одеяло и положили в постель. Через каких-нибудь четверть часа слышу я, вздыхает он, шеве-лится. .

— А что? Лучше тебе? — спрашиваю его.

— Лучше.

— Руки, ноги оттаяли?

— Еще не совсем, но уже лучше.

— А ты откуда?

— Из Смерекова.

— Так тебя верно жандарм привел?

— Ну да. Гнал он меня сегодня с самого утра чуть что не голого и босого по морозу. Десять раз я падал по дороге, не мог идти. Он меня бил ремнем, так я уже шел, что делать? Только в корчме в Збоисках немного мы отдохну-ли, там еврей мне водки дал.

— А как же тебя зовут?

— Иоська Штерн.

— А, так ты жид?

— Ну да, жид.

— А черт тебя подери! Хоть убей, не узнал бы я из твоего разговора, что ты жид, так ты чисто по-нашему говорили».

— Что ж, я вырос на деревне, между мужиками. Я был пастухом.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Да за что же ато тебя сюда, в самый этот острог упрятали?

— Ах, я не знаю! Говорил жандарм, что мой хозяин пожаловался на меня за кражу со взломом, только я, ей-богу, ничего не украл, только свои бумаги, ей-богу, только свои бумаги!

И он стал всхлипывать и реветь, как дитя.

— Ну, ну, молчи, глупый,— говорю,— ты ато все завтра судье расскажешь, а меня ато вовсе не касается. Спи теперь.

— Ах, жандарм говорил, что меня повесят! — причи-тал Иоська.

— Да ты ошалел, что ли? — крикнул я.— Курам на смех! где ато ты слыхал, чтобы за такие пустяки вешали?

— А мой хозяин