Читати книгу - "Україна-Європа"

«но». В такой мастерской хотелось творить по-настоящему, поэтому наметились дополнительные расходы: надлежало немедленно нанять натурщика. С ним Вильгельму Александровичу снова повезло – первый же встреченный подходящий человек оказался дисциплинированным и смышленым, к тому же обладал некоторыми связями и вскоре привел в мастерскую итальянца, представившегося меценатом-любителем, обожающим поддерживать начинающих художников. Гость тут же пригласил нового знакомого на деловой обед. К моменту знакомства юный Котарбинский уже сутки ничего не ел, поэтому ужасно опасался показаться голодным и от обеда с улыбкой отказался. Впрочем, возможно, дело было в очередном языковом казусе. Итальянское «carne» («мясо») звучало похоже на «сапе» («собачка»), и, вполне может быть, юный художник отказался от обеда, испугавшись, что его собираются угостить экзотической собачатиной. Как бы там ни было, меценат решил, что имеет дело вовсе не с голодным художником, готовым на все ради раскрутки, а со знающим себе цену начинающим дарованием, поэтому вместо обычного «а подарите-ка мне на память парочку рисунков, я покажу их своим высокопоставленным друзьям», предложил за наброски живые деньги, позволившие Вильгельму Александровичу оплатить еще несколько сеансов работы натурщика. Увы, проблемы жилья и питания таким образом все равно не решались. Знакомые знакомых, у каждого из которых Котарбинский позволял себе остановиться только на пару дней, охотно помогали с освоением языка и географии города, но просить их о материальной помощи художник, конечно, никак не мог. Дошло до того, что Вильгельм, хоть и говорил натурщику и хозяйке, что пользуется мастерской только для работы, а живет в первоклассной гостинице, сам каждый вечер возвращался в мастерскую, переворачивал стол, привязывал к его четырем ножкам свою единственную простыню и ночевал в этом импровизированном гамаке. Если бы художнику не приходилось при этом голодать, можно было бы говорить о чудесном сне и прекрасных творческих успехах: меценат захаживал за рисунками все чаще, и Вильгельму удавалось купить на вырученные деньги все необходимые для работы материалы. Определенный набор академических работ, которые он должен был выполнить согласно учебному плану Варшавской школы, таким образом, имел все шансы быть воплощенным. Главным было – не лишиться сил и не умереть от истощения. При всем трудолюбии и активной деятельности, Вильгельм едва сводил концы с концами. К тому же его натурщик, проникшись искренней симпатией к художнику, внезапно стал крайне враждебно принимать мецената-спонсора. Ничего не объясняя, он, тем не менее, открыто советовал Котарбинскому спустить «этого нехорошего человека» с лестницы, а один раз даже, воспользовавшись тем, что сам художник был занят, серьезно разругался с заглянувшим в мастерскую гостем и прогнал его. Ощущая острую потребность в деньгах, Вильгельм Александрович, естественно, устроил натурщику выговор, но оскорбленный меценат об этом ничего не узнал и долго еще не появлялся в мастерской Котарбинского.

«Три дня я не ел ничего, – рассказывал Вильгельм Александрович, – а от натурщика скрывал: «гонор» не позволял признаться. Недалеко от мастерской была маленькая бакалейная лавчонка. Половина товара, по римскому обычаю, лежала на улице в корзинах или ящиках, стоящих на табуретах, загораживая и без того узкие тротуары. Долго ходил я мимо этой выставки и смотрел на огромные белые булки, лежащие в корзинах на улице. Смотрел и думал: «Украсть или не украсть? А если поймают? Бить будут, поведут в полицию… Какой скандал!..» И вот, дождавшись минуты, когда хозяин за чем-то ушел с покупательницей в магазин, я посмотрел по сторонам – прохожих поблизости не было, – схватил одну самую большую булку, сунул ее под пиджак и побежал по улице.

Бежал и то и дело оглядывался – не гонится ли за мною хозяин или привлеченные его криком прохожие и полиция. Но погони не было. Булку я ел с жадностью, запивая холодной водой из фонтана. Потом, гораздо позднее, когда дела мои поправились, я пошел к этому хозяину, сказал, что остался должен за булку, и уплатил ее стоимость. Итальянец очень удивлялся – никак не мог припомнить во мне своего покупателя, которому отпускал булки в кредит».

Увы, одной булкой сыт не будешь, а вот душевные муки, которые художник испытал при ее похищении, навсегда отвадили его от идей высматривать, что плохо лежит на прилавках. Однажды натурщик пришел, как всегда, в назначенное время, но художника в мастерской не застал. Постучал. Подождал немного. Снова постучал – никто не открывает. Решил, что синьор еще не приходил из гостиницы, и от нечего делать заглянул в щелку замка. Поразительное дело! Дверь оказалась заперта изнутри: бородка железного ключа ясно виднелась в замочной скважине. Натурщик испугался. Подумал о несчастном случае, самоубийстве, мести оскорбленного мошенника-мецената (а надо заметить, натурщик изначально знал, что меценат этот обманывает художника). Да мало ли что случается с иностранцами в Риме?! Натурщик поскорее позвал хозяйку и дворника. Все трое топором взломали дверь и увидели прискорбную картину: посреди комнаты стоит опрокинутый стол, к четырем ножкам привязано что-то белое, а в этом белом, словно в коконе, лежит в бессознательном состоянии иностранец. «Madonna mia!» – закричала хозяйка, в ужасе всплеснув руками. Никто не знал, что делать, и натурщик решил сбегать в гостиницу, в которой, как он помнил по разговорам, проживал синьор все это время. В гостинице заявили, что постояльца по фамилии Котарбинский, у них никогда не было, да и вообще никто из русских художников (а поляки в Италии на тот момент, конечно, считались русскими) в ближайшее время тут не останавливался, ведь, как известно, все приезжие русские художники гостят у Сведомских. Натурщик сообразил в чем дело и, не долго думая, побежал к упомянутым братьям Сведомским – известным римским художникам русского происхождения, работавшим в Италии, но каждое лето уезжающим на родину, в Россию, где у них имелись собственные заводы и обширные землевладения. Услышав, что неподалеку в малюсенькой, но очень светлой мастерской умирает молодой русский поляк, «к тому же художник, к тому же талантливый настолько, что известный аферист-перекупщик платит ему за рисунки, а не выманивает их в дар», братья Сведомские, конечно, не могли оставаться в стороне. Они послали за доктором. Доктор Вендт – русскоязычный прибалтийский немец, давно живущий в Риме и лечащий художников, – пользовался большим авторитетом. Он слыл душевным и мудрым человеком. Доктор не подвел: схватил саквояж со всем необходимым и поспешил за натурщиком, рассказывавшим на ходу все подробности происшествия.

Осмотрев лежавшего в бреду больного, Вендт измерил температуру и установил печальный диагноз: голодный тиф. Прибывшие в мастерскую Павел и Александр Сведомские услышали, что незнакомый иностранный художник, лежащий перед ними, может умереть, так и не придя в сознание. Поместить его в больницу – означало