Читати книгу - "Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918"

Такрго энтузиазма я не ожидал. Меня эта встреча глубоко взволновала. Я не принадлежу к людям, легко теряющим самообладание, и не сентиментален, но вид плачущих от радости людей, эти взоры, обращенные ко мне, в котором хлеборобы видели будущего защитника от переносимых ими насилий, которым они подвергались в течение такого долгого времени, глубоко запали мне в душу, Я, никогда их не забуду.

Когда шум стих, я встал и сказал несколько слов. Что я сказал, дословно передать не могу{152}. Еще утром я знал, что. мне придется говорить, и подготовил речь, но я не ожидал, что провозглашение меня гетманом произойдет именно так, как это случилось на самом деле. Я почему-то думал, что настроение будет более деловито спокойное, что будет баллотировка, что прийдется выступить с программной речью. На самом же деле это был такой экстаз, где все условности исчезают. Я сказал, что власть принимаю, что мне дорога Украина, что власть беру не ради себя, а для того, чтобы принести пользу измученному народу, и, помню, закончил указанием на то, что в хлеборобах, которые являются солью земли украинской, я буду искать опоры в своих начинаниях. Я, кажется, так сказал. Впрочем, эта речь была, конечно, всюду напечатана, и ее можно найти. По окончании моих слов новые овации. Меня понесли на эстраду и тут начали качать.

Наконец, кто-то крикнул: «Молебен, на Софиевскую площадь!» Бурные возгласы одобрения встретили это предложение. Решено было, что весь съезд немедленно пойдет на площадь, а я через полчаса подъеду туда на автомобиле.

У меня было свободных четверть часа, я поехал к себе на квартиру. Здесь я встретил Елену Николаевну Безак, которая трогательно меня благословила и дала мне кольцо от руки Варвары Великомученницы. Затем я поехал в Софиевский собор, где меня встретило духовенство.

Преосвященный Никодим благословил меня, а затем вместе с крестным ходом я вышел на площадь. Здесь отслужен был молебен{153}.

Это были минуты, которых забыть нельзя. Сколько светлых, чистых надежд, сколько желания работать! Преосвященный Никодим произнес прочувственную речь. Хор грянул: «Многи лета господину нашему, Гетману усей Украины», колокола св. Софии гудели вовсю. Я видимо был спокоен, но в душе переживал многое. По окончании молебствия, приветствуемый толпой, я поехал домой.

В это время мои отряды выступили и захватили учреждения, согласно выработанному уже порядку. В отличие от частей, находящихся на стороне Центральной Рады, у каждого моего сторонника была белая повязка на левом рукаве и малиновая на правом.

Сведения стекались у меня на квартире. Всем руководил Дашкевич-Горбацкий. Я в это время мало вмешивался. Оказывается, что немцы не препятствовали выходу сечевиков и последние заняли здание Рады. Тут произошло несколько стычек, причем три офицера у меня было убито{154}. В некоторых местах дело шло более миролюбию. Не в обиду будет сказано тем лицам, которые руководили этими действиями, я» находил, что Они были вялы.

Наступал вечер 29 апреля 1918 года, а еще далеко не все оказалось в наших руках. Немцы были официально нейтральными, но, как я слышал, эта нейтральность, конечно, была скорее в нашу пользу. Центральная Рада, заседавшая еще в то время, когда я был на площади, с подходом наших частей п. сечевиков разбежалась, так что почти никого не арестовали{155}. Некоторые второстепенные министерства были захвачены, но самых главных у нас еще не было. Вечером дело уже пошло лучше. Я был занят другими вопросами и не проследил все перипетии мелких стычек этого дня.

Помню, что вечером, часов в 8, пришел начальник сечевиков, Коновальцев{156}, и заявил, что хочет меня видеть: Я его принял. Он хотел знать, стою ли я за Украину. Я сказал: «Стою», и потребовал от него немедленного перехода на мою сторону, или же я его арестую. Он ответил, что должен переговорить с частью, лично же он ничего не имеет против того, чтобы служить гетману. Я его отпустил, по потом узнал, что люди его частью разбежались, частью же заперлись в казармах. В этот день и на следующий он больше не принимал участия в бою{157}.

У меня уже ни одной минуты не было свободной. Как я и ожидал, со всех сторон потяглись ко мне уже люди, пока нерешительно, но все же шли. Я всех принимал. Наступила ночь. За мною не было еще ни одного учреждения существенной важности. Между тем, немцы, как мне передавал Альвепслебеп, как-то начали смотреть на дело мрачно.

Они считали, что если я не буду в состоянии лично занять казенное здание (министерство какое-нибудь), если государственный банк не будет взят моими приверженцами, мое дело будет проиграно. Я приказал собрать все, что осталось у меня, и захватить во чтобы-то ни стало участок на Липках, где помещалось военное министерство, министерство внутренних дел и государственный банк. Приблизительно часа в два ночи это было сделано. Но для прочного занятия его было мало сил. Генерал Греков, товарищ военного министра, исчез. Начальник генерального штаба, полковник Сливинский{158}, заявил, что переходит на мою сторону. Дивизион, охранявший Раду, с полковником Аркасом{159}, который лично явился ко мне, был также за меня.

Узнавши о взятии министерства внутренних дел, занимавшего бывший дом генерал-губернатора, я решил немедленно переехать туда. Помню, что переезд из дома Безаков на Институтскую |улицу] представлял довольно смешное зрелище. Я ехал в автомобиле, снабженный одеялом и подушкой (мои вещи где-то затерялись). В этот же автомобиль насела масса народу. Мы смеялись, находя, что торжественный въезд нового правительства не представляет величественного зрелища.

Через пять минут я входил бодрым, полным энергии и сил в дом, где провел восемь мучительных месяцев. Охраны у меня почти не было, человек 10–15, все остальные были высланы подкрепить действующие отряды. Я обошел залы и хотел лечь спать, но уже ко мне явились Демченко с Несколькими Другими членами Протофиса{160} с предложением принять составленный ими список министров. Я так устал, что, не рассмотрев бумагу, лег в какой-то комнате и заснул. Через час Зеленевский меня разбудил, докладывая, что местами наши отряды на Банковской