Читати книгу - "Тарас Шевченко та його доба. Том 2"

Проходит ещё несколько дней, и я узнаю от мамы, которая уже не покидала своей комнаты, что на одной свадебной вечеринке (я уже говорила вам, что нигде так не любят веселиться, как у нас) Шевченко имел слабость выпить больше, чем следовало. Словно острый нож пронзил мне сердце. Надо попенять ему за это, – но как? Перед тем я взялась переписать ему стихи; и вот я воспользовалась этим и прибавила там несколько аллегорических строк, которые хочу переписать вам.

На одной стороне листа было написано: «Немногим даны в удел лира и свирель, но имеющие сердце любят вслушиваться в бряцание певцов восторженных или жалобно вопиющих, и в ответ на их золото есть и у них для обладателей высокого таинственная молитва и искреннее желание, и они (имеющие сердца), чающие в будущем прекрасного, воскликнут: бедная Оксана (это имя героини поэмы)! Люди тебя погубили, и твой поэт забывает тебя!»

На другой стороне листа было написано: «Ангел-хранитель поэта уныло летает над головой его, отягчённой грешным сном. Он остановил полёт свой, взор его полон болезненной любви. Он осеняет его крылами – и молитва, какую только могут сложить небожители, постигающие вполне, что есть созерцание божеств, – вырывается из уст его за вверенный сосуд, в который создатель влил столько прекрасного! Грех и соблазн стараются пошатнуть сосуд, и чистая, золотая струя готова выкатиться из него и быть поглощённой грязью разврата… Горячая слеза упадает из очей ангела на сердце поэта – она его прожгла и обновила: он не погиб – нет! И раскаяние облекается в белую одежду, как невинность».

Это – плохой перевод того, что я написала Шевченко по-русски; но вам ведь нужен не мой стиль, а мои мысли, – о них перевод даст вам представление. Итак, когда он пришёл к обеду, я отдала ему копию его стихов и сказала, что в ней есть ещё кое-что, писанное мною. Он поблагодарил меня. Вечером, сверх всякого ожидания, мама вышла к чаю в гостиную; это меня радостно взволновало. Я принялась за чулок, который вяжу для вас; он начал подсмеиваться над моим непоэтическим занятием; потом он стал говорить о разных вещах; речь зашла о слепом поэте Козлове, Глафира принесла его произведения. И он прочитал нам оттуда несколько отрывков так задушевно, с таким искренним восхищением, что даже мама была очарована им.

В ту минуту, когда надо было идти спать, я на мгновение задержалась в гостиной после всех, как будто для того, чтобы взять кое-какие книги, и спросила его, сердится ли он на меня; он ответил: нет, и поблагодарил меня, но таким тоном, который меня не убедил.

На следующий день он не явился; так прошло четыре дня, – ему всё носили обед в его комнату; я мучилась, думала, что оскорбила его, хотела делать что-нибудь для него и, боясь писать ему, так как это, по-видимому, совсем не удалось, принялась вязать для него шерстяной шарф; шерсть дала мне мама. Наконец, моя невестка, у которой он завтракал (летом и осенью она занимает у нас флигель, не примыкающий к большому дому), сказала ему, что я думаю, что он на меня сердится. Он ответил, что напротив, и вечером пришёл к нам.

Не было никого, кроме Глафиры, Тани, меня и его, потому что m-lle Рекордон в счёт не идёт, особенно когда говорят по-русски. Я поздоровалась с ним, отдала ему шарф и сказала, что боялась, не сердится ли он на меня.

Когда убрали чай, m-lle Рекордон ушла, и мы остались вчетвером; он стал болтать вздор, и я сказала ему: как жаль, что он оставил своё уединение, потому что он говорит столько глупостей; после этого водворилось полное молчание, никто не проронил ни слова. «Тихий ангел пролетел», – сказал Шевченко; эта русская поговорка, означающая общее молчание. «Вы умеете разговаривать с ангелами, – сказала я, – расскажите же нам, что они вам говорят».

Он вскочил с места, побежал за чернильницей, схватил лист бумаги, лежавший на столе, и стал писать, потом подал мне эту бумагу, говоря, что это – посвящение к одному произведению, которое он вручит мне позже. На листе было написано следующее, в красивых и мелодичных стихах по-русски, а это значит – пленительно и сладко: – В память 9 ноября (в этот день я написала ему тот выговор).

Душе с прекрасным назначеньем

Должно любить, терпеть, страдать,

И дар Господний – вдохновенье,

Должно слезами поливать.

Для вас понятно это слово…

Для вас я радостно сложил

Свои житейские оковы,

Священнодействовал я снова

И слёзы в звуки перелил.

Ваш добрый ангел осенил

Меня бессмертными крылами

И тихостройными речами

Мечты о рае пробудил.

Он передал мне лист, я прочла; чистая и сладкая радость наполнила моё сердце, и если бы я поддалась обуревавшему меня чувству, я бросилась бы ему на шею.

Но я сказала себе: надо подумать; чтобы выиграть время, я вторично перечитала стихи, потом вскочила с места, – он в это время ходил по комнате; я сказала ему: «Дайте мне ваш лоб», – и поцеловала его чистым поцелуем, потому что это было сделано в присутствии Тани и Глафиры. Вечер, начавшийся так неприятно, кончился восхитительно. На следующий день я рассказала маме всё, исключая поцелуй.

Дальше дни потекли мирно, он всё время был со мною открыт, но без всякого фатовства или ухаживанья, без всякой чувствительности; мы даже не подавали друг другу руки здороваясь. Он уехал с моим братом в Андреевку, и накануне его отъезда я дала ему молитву, в которой выражалось то, что я желала бы для него.

Он вернулся через десять дней, в течение которых я много думала о нём , и всё порусски; я не могла тогда писать ни на одном другом языке, я не могла разобрать, что во мне происходило, – вот почему я вам не писала. Наконец они вернулись. Мы сидели за чаем, когда он вошёл в комнату; Капнист был у нас; увидав его, я вскочила во весь рост, но, заметив, что он обращает ко мне общий поклон, я села на своё место с очень неприятным чувством.

Он и мой брат говорили всё глупости, наконец после одной нестерпимой глупости брата я вскочила на диван, прошла за спиной Капниста, потому что я была заперта с обеих сторон, спрыгнула на пол и пошла к маме, которой я сказала, что Базиль и Шевченко болтают такой вздор, что я больше не могу выдержать.

Много позднее, когда папа уже